Запас прочности у России сейчас значительно меньше, нежели в конце прошлого века
В бедном хаосе девяностых страна держалась на незаметных людях, не желавших уходить со своих постов. Все было против них — и давление внешнего мира, и власти собственной страны, сдающие решительно все позиции, и отнюдь не молчаливое презрение со стороны тех, кому улыбалась удача. Их мужество и энергия в защите отечества и чести не дали стране рассыпаться, производству — окончательно остановиться, школе — превратиться в детохранилище на первую половину дня. Но их положение изменилось с началом нового века.
Слова, которые они говорили, теперь стали повторять все, в том числе и те, кто в предшествующий период стоял по другую сторону баррикад. Слова обесценились. Вслед за ними обесценились и выражаемые этими словами мысли. Внешнее благополучие росло; но слова по прежнему не стыковались с делами. Ни одна проблема не решалась — возросшие нефтяные доходы позволяли замазывать гниющие раны страны белилами и румянами и заливать парфюмом.
Наряду с этим завершался начатый ранее процесс приватизации государства. Оно казалось мощным и несокрушимым; все внутренние враги были повержены, внешние занялись другими делами и ввязались в свои войны. Но каждый из миллионов лоскутов власти — с самого верха и до низших столоначальников — мог быть использован и зачастую использовался в личных интересах. Это не означало потери управляемости, нет — можно ввести ЕГЭ, прекратить торговлю с Эстонией, — но, на мой взгляд, это привело к тому, что любой импульс сверху будет внизу превращен в серию синекур.
Сверху было ясно сказано, что инициатива не нужна и непрошеных советов слушать не будут. И те, кто раньше — как Атланты — держали на себе махину падающего государства, видя бесполезность своих усилий, видя возросшие соблазны, видя — что гораздо важнее — инфляцию слов, мыслей и дел, устали. А многие — кто в срок, кто прежде срока — ушли.
Потому внутренний запас прочности у России сейчас значительно меньше, нежели в конце прошлого века. И был бы, честно говоря, очень рад ошибиться в оценке. Как эти процессы отразились на школе? То, что государственный контроль усилился, ни для кого из читателей не является новостью; но он не исходил из какого-либо педагогического идеала; содержательные вопросы рассматривались в идеологическом ключе и затрагивали почти исключительно историю.
Оно и понятно: все мы люди, все мы человеки, и при жизни приятно читать о себе в учебниках приятное; на то, что напишут посмертно, все равно невозможно повлиять, но и настроение это уже не испортит. Принесло это больше вреда, чем пользы: работающих плохо не подтянуло, а тем, кто давал что-то сверх нормы, мешало — и весьма серьезно. Самое печальное заключается в том, что это была работа против единственной положительной тенденции в образовании перестроечной и постперестроечной эпохи: ученым из университетов интересна свободная, а вовсе не заорганизованная школа.
Но процесс распада, вызванный несоответствием предметной структуры и жизненного уклада прежней школы новым реалиям и тем же «фактором усталости» — движущая сила исчезла, осталась одна инерция, — этим усилением контроля остановлен не был. Мало-помалу, в масштабах значительно меньших, нежели в иных областях, осуществлялась стихийная приватизация школы. Сразу оговорюсь — речь идет о тенденциях, а не о завершившемся процессе. От обучения «обучающего» стали переходить к обучению констатирующему — оно больше способствует расцвету репетиционных услуг, развитию пришкольного бизнеса.
Свою долю в гешефтах поимели методисты и издательства — портфель младшеклассника со всеми придуманными пособиями весит столько же, сколько сам ребенок. Не могу судить, насколько утилитаризм нынешнего социума вытеснил идеализм девяностых, из любви к мудрости всегда учится незначительное меньшинство, и разница в разы — одна двадцатая или одна десятая — для общества в целом малозаметна. Но больше идеализма не стало, с этим вряд ли кто будет спорить.
Потому школьные перспективы вряд ли можно оценивать с безудержным оптимизмом. Образовательную систему можно сравнить с тяжелым больным, который нуждается в срочной операции, но может ее не перенести. Колоссальная инерция, — главное, что держит ее на плаву; но уже набрала силу — и будет набирать ее и дальше — инерция разрушительных процессов, с которой справиться будет очень непросто.
В трудные времена гарантированная крошка от государственного пирога более привлекательна, чем в эпоху назойливого благополучия. Это обстоятельство позволит еще усилить государственный контроль; но не руководимый никаким представлением о том, чем должна быть школа в современных условиях, он не принесет пользы и будет только мешать работать тем, кто делает больше и лучше, чем другие. Укрепления кадрового потенциала, впрочем, тоже ждать не приходится — по большому счету для него нет резервов.
Школа будет хуже учить; в ней будет больше формализма, безответственной болтовни и очковтирательства. Она окажется совершенно невосприимчива к попыткам модернизации сверху — все сигналы будут причудливо искажаться, меняя свой исходный посыл на прямо противоположный. Углубится пропасть между лучшими школами и падающим средним уровнем, но родителям будет трудно разобраться в том, какая же школа действительно относится к числу лучших — шарлатаны от педагогики не столкнутся с препятствиями ни со стороны власти, ни со стороны общества. Так, по нашему мнению, будет выглядеть образовательная катастрофа.
Автор: Алексей Любжин, доктор филологических наук, автор четырехтомного исследования «История русской школы» Читать полностью: http://www.km.ru/v-rossii/2017/08/19/shkolnoe-obrazovanie-v-...
Первоисточник: http://www.km.ru/v-rossii/2017/08/19/shkolnoe-obrazovanie-v-rossii/808263-kak-budet-vyglyadet-obrazovatelnaya-katastr
Свежие комментарии