Этой историей я, быть может, навлеку на себя гнев многих читателей. Однако, правда хороша только тогда, когда она правда. И даже в самой сложной ситуации, находясь по ту или иную сторону баррикад, можно оставаться человеком.

... В 1941 году, после объявления войны, из маленького поселка Зеленокумска Ставропольского края на фронт потянулись эшелоны добровольцев. Попрощался с семьей и Николай Применко. Оставил на хозяйстве жену Евдокию, дочку Надю поцеловал, Петьке по-мужски руку пожал - мол, ты теперь, сынок, за главного. С тоской посмотрел на огромный живот Евдокии, погладил его через цветастое ситцевое платье.

- Дите, как родится, ты ему скажи, что папка с войны придёт, игрушку ему деревянную смастерит, - наказывал отец. - Если девка будет - куклу выпилю, а пацану так машину из дерева сделаю. Так и передай.

Махнул рукой. Зубы стиснул. И пошел.
Применко долго ему вслед смотрели. Но он старался не оборачиваться. Солнце слепило, да и вообще...

Жизнь пошла своим чередом. Вроде бы и война не в их стороне, но отзвуки ее близко. Не прошло и месяца, как с фронта прилетела похоронка - погиб, мол, Николай Применко в первом своем бою. Евдокия поплакала, попричитала, но надо было как-то выживать, детей поднимать. Носила на менку вещи, продавала сережки и колечки - небогатые свои драгоценности.

В августе родила. Ещё одну девку. Марией назвали. По простому Марусей. Дела тогда в семье уже шли туго. Исхудавшая корова молока почти не давала, в большом курятнике остался один петух, а собранное в колхозе зерно теперь было на вес золота. А тут новая беда - от переживаний у Евдокии пропало молоко. Маня закатывается голодным плачем - хоть руки на себя наложи, но в груди от этого не прибудет.
Однажды на пороге появилась родственница Евдокии Нина. Она жила в деревне Преображенка. От Зеленокумска - рукой подать. Еще в сенях услышала плач Маруськи, выслушала Евдокию, как та сводит концы с концами, и предложила забрать кроху к себе.

- Я, сама знаешь, одна на этой земле - ни котёнка, ни ребёнка. Зато корова есть, гуси - выкормлю твою Марию, - уговаривала она.
Евдокия опять в слезы. Собрала нехитрые дочкины пожитки - три пелёнки, да два чепца, сунула в руки Нинки тряпичную соску, а сама на лавку упала. Ноги не держат: война треклятая мужа забрала, а теперь и дитё к себе тащит - поди знай, что с ней в этой деревне будет? Но выбора не было.

И Маня, маленький узелок на руках у своей названной матери, поехала на перекладных в Преображенку.
Жизнь там и правда была спокойней, чем в поселке. Девчушку посадили на коровье молоко, научили сосать хлебные мякиши, и Маруся пошла на поправку. Нина, глядя на неё, вспоминала свою дочку. Иной раз плакала, а иной раз и радовалась тому, что хоть это дитя Господь у неё не отнял.

... К осени в их деревню пришли немцы. Тянулись серо-зелёной змеей по пыльной улице - тарахтели мотоциклами, лаяли на языке своем собачьем. Бабы испугались, малые дети плакали, те, что постарше, гроздьями висели на заборах.

Фрицы шли по улице гордо, будто не Преображенку захватили, а всю страну. Собрали местных на площади у сельсовета. И с переводчиком, продажной шкурой из своих, тутошних, сообщили, что теперь деревенские дворы будут распределены между немецкими солдатами. Чтоб не было путаницы, кто где кормится, на занятый двор повесят котелок - мол, занято, ищите другие места для пропитания.
Также преображенцев поставили перед фактом, что жить фрицы тоже будут у них. А русские должны их обслуживать. Кого новые правила не устраивают, может сделать полшага вперёд - разговор будет коротким, как пулемётная очередь.

Никто не вышел. А Нина только крепче к сердцу Марусю прижала. Та, будто почувствовала беду, закатилась громким плачем. Главный немец покривился и махнул рукой - иди отсюда, баба, со своим выкормышем. Ушла.

В тот же день на пороге Нины появился Клеменс. По-русски он, конечно, не говорил, но Нина, прожившая уже добрую половину жизни, всё про него поняла.

Ходил по хате тихо, вёл себя скромно - все "данке", да "данке". Придет с их, вражеских сборищ, сядет в уголке и папиросы свои курит. Молчит. Или книжку свою, непонятную, читает. Но больше всего Нину удивляло, что ничего из еды он у неё не брал. И не только не брал, бывало - достанет консервы свои, откроет и на стол выставит - мол, ешьте, пожалуйста.
Нина по началу боялась - вдруг отравит, сучье вымя. А потом - ничего. Голод не тётка - попробовала, вкусные, сволочи, консервы делали. Немец улыбался, кивал головой . Радовался чему-то.

Иногда она видела, как он доставал из своего планшета фотокарточку. Гладил её тонкими, лощёными пальцами, тайком утирал слёзы. А бывало, что и кричал во сне. Что кричал, Нина понять не могла, но, видимо, что-то очень страшное ему виделось. Вскакивал, хватал руками воздух: "Киндер! - кричал. - Майн киндер!"

Нина спохватывалась, бежала к нему с железной кружкой. Маруся просыпалась, закатывалась. И он, наспех глотнув воды, подходил к колыбельке. Брал малышку на руки, прижимал к сердцу, завывал какие-то свои, немецкие песни...

Однажды Нина не выдержала, пригласила в дом соседскую девочку, отличницу, которая более- менее понимала немецкий.
- Спроси, - говорит, - у Клеменса этого, откуда он? Чем занимался до войны? Никак не могу понять. Странный он немец какой-то. У всех вон - зверьё, а нам вроде, как человек достался. Только смотри, Танька, держи язык за зубами. Сдашь меня про хорошего немца - прокляну!

Танька была не из болтливых.

К разговору с Клеменсом она подготовилась - с учебником немецкого пришла. Сохранила со счастливых времён. Слова непонятные произносила отчётливо. Старалась. Немец улыбался, и отвечал. Медленно, так, чтоб Танька всё поняла.
- Ну что там, что? - нервничала Нина.

- Он говорит, что учителем в школе работал. Немецкий преподавал, - отвечала Таня. И что у него двое детей. Мартин и Марта. И, что когда он уходил на фронт, Марте был всего год.

- Поэтому он так к Марусе тянется, - улыбнулась Нина.

Таня ещё что-то спросила, и немец опять ответил. Не понятно что, но было видно, что произносить эти слова ему было очень трудно - красный сидел, как рак, воздух ртом заглатывал.

- Он говорит, что не хотел на войну. Он против убийств. Даже животных никогда не убивал. А здесь он чувствует себя убийцей, хотя ни разу не стрелял ни в кого, - объяснила Таня. - Я несколько слов, правда, не поняла. Но смысл в этом.
Тут уж Нина заплакала. Утерла распухший нос фартуком. Табуретку пододвинула ближе к Клеменсу.

- Бедный ты мой, бедный, - говорила. - Что война, эта гадина, с нами, людьми, сделала? Я ж тебя, Клеменс, по началу ненавидела. А сейчас люблю. Жалею. У нас на Руси так: если любишь - жалеешь.

Таня начала было переводить, но немец её не понял. Показал рукой, мол, ладно - итак все ясно, обнялся с Ниной и они оба зарыдали навзрыд. Таня только плечами пожала. Засмеялась и пошла Маню нянчить.

... Клеменс с Ниной проговорили до утра. Вначале с помощью Тани, потом сами как-то друг друга понимали. Вернее чувствовали. Нина всё сыпала словами - и про неудавшуюся любовь, и про житуху её бабью, не сложившуюся. Клеменс лаял про своё - жену вспоминал, черно-белую фотокарточку с красивой женщиной и детьми показывал.

С тех пор каждый свободный вечер Клеменс садился у колыбели Марии, качал её и пел какие-то свои песни. Нина хлопотала по хозяйству, готовила суп из немецких мясных консервов, подкармливала соседскую девочку Таню.

Так прошел месяц, другой, третий. А в начале января 1943 года в Ставропольский край пришли наши. Клеменс, узнав о том, что нужно опять идти воевать, стал чёрен лицом. Собрался быстро, молча. Отдал Нине все оставшиеся продукты, крепко прижал к себе Марусю, поцеловал, что-то прошептал ей на ушко и выбежал.


Больше Нина никогда его не видела, и ничего о нём не слышала. Но историю эту рассказала своей крестной дочке Марии, она - своей дочери. А дочь, моя подруга, - мне.

От её лица я и говорю: "Спасибо тебе, Клеменс!".