У меня из головы не выходят два эпизода, которые произошли весной 1945 года в Вене. Сегодня это уже история. Но забывать её нельзя. Хотя бы для того, чтобы она не повторилась. Надеюсь, что Люся и Павлик живы и здоровы, у них, наверное, есть уже и свои дети, которые выросли под мирным небом нашей Родины.
Люся
Шёл прием посетителей. В дверь робко заглянули невысокий худой старик в форме железнодорожника, пожилая женщина в скромной кофточке и худенькая девчушка лет пяти с большими темными глазами, с косичками русых волос, старательно завязанными синими бантиками.
— Здравствуйте, господа Фриер! — приветливо встретил их мой переводчик Чепик. — Прошу вас, проходите.
Старик вначале смущённо мял в руках выгоревшую на солнце форменную фуражку, переглядывался с женщиной и наконец начал:
— Меня зовут Антон Фриер. А это моя жена, — кивнул он на спутницу, — Маргарита Фриер. Сам я железнодорожник, работаю стрелочником на Северном вокзале. Тут недалеко, в Леопольденштадте. Вот, — словно в подтверждение, он показал на пуговицы своего кителя и форменную фуражку.
— А это ваша внучка, господин Фриер? — спросил Чепик.
— К сожалению, нет, господин Чепик.
Я попросил его пояснить, в чём же дело. И Антон Фриер рассказал.
Примерно за полгода до освобождения Советской Армией Вены мать этой девочки пришла к нам и попросила приютить её с дочуркой Люсей. Эта женщина была русской, но хорошо говорила по-немецки.
— Она выглядела очень несчастной, — добавила Маргарита Фриер. — Но мы не расспрашивали ее. Зачем бередить раны? Если бы захотела, сама рассказала. Но мать Люси почти ничего не успела рассказать. Через несколько дней пришли гестаповцы и забрали её.
Девочка осталась у Фриеров. Старики были бездетны, и они приютили ее. Всё время Фриеры ждали, что мать Люси вернется. Но она не вернулась. Девочка очень тосковала по маме, часто вспоминала папу и особенно бабушку.
— И вот мы пришли к вам, господин полковник, — продолжал Антон Фриер. — Нам кажется нечестным лишать девочку родного отца и родной бабушки. Может, сейчас они ищут её? Поэтому мы и решили: советской комендатуре будет легче разыскать родных Люси, чем нам, старикам.
— Но если вы не найдете их, господин полковник, — добавила Маргарита Фриер, — мы с вашего разрешения оставим девочку у себя. Мы очень полюбили её и даем вам слово: она вырастет у нас доброй и честной.
Я посмотрел на девочку, и у меня подступил комок к горлу. Судьба Люси, военным ветром занесенной в Вену, до глубины души тронула меня. От всего сердца я поблагодарил стариков за их чуткость к советской девочке, за их благородство, пожал им руки.
Приласкав девочку, спросил:
— Люсенька, как зовут твою маму?
— Мама Катя.
— А как фамилия?
— Фамилия? — переспросила она и пожала своими худенькими плечами. — Не знаю.
— А папу своего помнишь?
— Немножко забыла... Дядя, — Люся вскинула на меня полные слёз глаза. — Тетя Маргарита сказала, что вы скоро найдете мою маму. Правда?
Сердце у меня сжалось, и я невольно покривил душой:
— Непременно найдем, Люся.
— И бабу Шуру?
— И бабу Шуру, — ответил я и взял девочку на руки. Она прижалась к моей щеке мокрым от слёз лицом.
— Ты любишь шоколад, Люся?
— Шоколад? А это что?
— Это конфетка. Вкусная конфетка. — Я достал из стола плитку шоколада и дал ей.
Девочка сконфуженно рассматривала разноцветный рисунок на обертке. Потом тихо сказала:
— Данке. — Затем, спохватившись, добавила: — Спасибо.
— Давай так договоримся, Люсенька. Пока ты поживешь у тети Маргариты и дяди Антона. А мы будем искать маму и бабушку. А когда найдем, то я сам приведу их к тебе. Хорошо?
— Хорошо. Только поскорее найдите, дядя.
И Люся так доверчиво посмотрела на меня, что мне трудно было выдержать этот детский взгляд.
— Постараемся, Люся. А вам, господа Фриер, большое спасибо за ваши добрые сердца. Завтра мы пришлем небольшую посылку для Люси. Сейчас в Вене нелегко с продуктами.
— Что вы! Что вы! — замахала руками старушка. — Нам ничего не надо. Решительно ничего! Не подумайте, что мы за этим пришли. Нет, нам ничего не нужно.
— Верю. Охотно верю. Но поймите и нас. Мы тоже хотим помочь Люсе, не лишайте нас этого права.
— Да, Маргарита, — сказал Антон Фриер, — мы не вправе возражать. Это они не нам помогают. Это — Люсе. Но верьте и нам, господин полковник.
Старый стрелочник до боли сжал мою руку. Уже в дверях Люся тихо повторила:
— Найдите маму Катю, дядя.
«Я не Пауль, я Павлик»
В один из воскресных дней в комнату вбежала рыдающая дочурка.
— Папа! Мальчишки мальчика обижают. Привязали его к дереву. Я им говорила. Не понимают. Пошли скорей!
Откровенно говоря, мне не очень хотелось ввязываться в мальчишескую ссору, но дочка так горько плакала, что отказать ей я не смог. Спустился с Маринкой во двор. К дереву действительно был привязан мальчик лет десяти. Рядом стояла группа ребят.
— Зачем вы это сделали? — строго спросил я.
Мальчишки наперебой кинулись объяснять, что натворил Рихтер. Я выслушал их и велел отвязать мальчика. Освободившись от веревки, Рихтер смущённо поклонился. Конфликт был ликвидирован. Мы повернулись, чтобы идти домой, как вдруг сзади раздался горький плач. Плакал сероглазый паренек лет семи, стоявший в стороне.
— Почему ты плачешь, Пауль, тебя же никто не обижал, — сказал кто-то из ребят.
— Я не Пауль, я Павлик, — по-русски, с горькой обидой в голосе сказал мальчуган. — Я — Павлик! — упрямо повторил он. — Дяденька, возьмите меня к себе, к маме. Я не хочу быть здесь. Возьмите!
Он подбежал ко мне, прижался щекой к шинели, продолжая горько рыдать.
— В чём дело, ребята? Может, его кто-то все же обидел?
Те удивленно переглянулись, пожимая плечами. Нет, его никто не обижал. Они только знают, что Пауль Штрекер живет неподалеку отсюда. Иногда, правда, очень редко, приходит играть в этот двор.
А мальчик продолжал плакать, прижавшись ко мне. И повторял сквозь слезы:
— Я не Штрекер, я Павлик.
Да, тут, очевидно, не все так просто, как говорят мальчишки. Я вспомнил Люсю. Тут тоже была какая-то загадка, которую следовало разгадать.
— Папа, давай возьмем Павлика к себе? — глаза Маринки полны слёз.
Забрать сразу же мальчонку к себе, решил я, конечно нельзя, но разобраться необходимо.
Вначале Штрекеры упорствовали, утверждая, что Пауль — их родной сын. На мой же вопрос, откуда он знает русский язык, отвечали, что его кто-то учит. Добраться до истины помогли соседи Штрекеров, с которыми я поговорил. Оказалось, что осенью 1943 года в квартире Штрекеров неизвестно откуда появился русоволосый мальчик лет четырёх. Все соседи знали, что у Штрекеров никогда не было своих детей.
Штрекеры долго не выпускали мальчика во двор, держали его дома. Лишь спустя полгода фрау Штрекер впервые показалась с ним на улице, но и то ни на шаг не отпускала его от себя. Тогда-то соседи и начали подозревать, что Штрекер привёз мальчика из России, куда часто ездил по делам службы.
И вот я снова у Штрекеров. Теперь им не оставалось ничего другого, как открыть правду.
Когда фашисты уходили из Орла, Штрекер увидел на улице мальчика. Его мать была убита осколком мины. Внешностью мальчик понравился Штрекеру, и он увёз его в Вену.
— Вы поступили незаконно, господин Штрекер, — заявил я, — Фактически вы украли ребенка. Да, убита его мать. Но в Орле, может быть, остались родные мальчика.
— Вы правы, я поступил безрассудно. — Штрекер опустил голову. — Но поверьте, господин полковник, я живу в достатке и мог бы устроить ему хорошее будущее.
— Охотно верю, но мальчика мы забираем с собой.
Постепенно, одна за другой раскрылись подробности венской жизни Павлика. Очутившись в незнакомом городе, среди чужих людей, слыша вокруг чужой, неведомый ему язык, мальчик замкнулся, ушел в себя. Кроме того, он никак не мог забыть те страшные дни в Орле, стрельбу, кровь, мертвую мать. Но шло время, и мальчик начал привыкать к Штрекерам, научился говорить по-немецки.
Кто знает, может быть, прошло бы еще два-три года, и все, что случилось в Орле, стало бы для Павлика далёким, смутным сном. Он забыл бы родной язык, стал бы австрийцем. Но весна 1945 года напомнила Павлику, что это был не страшный сон. Он отчетливо вспомнил всё, что происходило в Орле. Вспомнил свою мать. А когда стихла стрельба, Павлик увидел в окно солдат со звёздами. Тех самых солдат, которых учила любить его мама. И мальчик бросился к окну.
— Возьмите меня к себе! Возьмите к себе! — кричал он, захлебываясь от плача.
Павлик думал, верил, что стоит только этим солдатам увести его из дома Штрекеров, как он снова увидит свой город, увидит маму. Но солдаты не услышали мальчика и не взяли его с собой — тогда им было просто не до него.
Фрау Штрекер силой оторвала Павлика от окна. Он сопротивлялся, рыдал, звал на помощь солдат, маму. Его уложили в постель. У него поднялась температура. Он бредил, терял сознание. Врач установил тяжёлое нервное потрясение.
Две недели пролежал Павлик в постели. Потом начал поправляться. С тех пор он не раз видел на улице советских солдат с красными звёздочками на пилотках. Однако уже не решался подойти к ним. Может быть, он боялся, что они опять не услышат его, не откликнутся, пройдут мимо. И только тогда, во дворе, после истории с Рихтером, он решился. Очевидно, на него произвело впечатление суровое наказание австрийского мальчика. А быть может, его привлекла к себе эта маленькая жалостливая русская девочка, так горячо вступившаяся за наказанного. И он поверил, что её папа услышит, не оттолкнет его.
Во всяком случае, Павлик бросился ко мне, и это определило его судьбу.
В мае 1946 года Павлик уехал в Москву, в тот детский дом, где уже жила маленькая Люся.
Автор: Полина Ефимова, Владимир Иванович Игнаткин
Свежие комментарии