Василий Сухомлинский
Как Андрейка перевез Нину

Андрейка и Нина возвращались из школы. На их пути был овражек.

Пригрело солнце, растаял снег, и в овраге побежала вода.

Шумит в овражке бурливый ручеек.

Стоят перед ручейком Андрейка и Нина.

Андрейка быстро перешел через ручеек и стал на противоположном берегу. Посмотрел мальчик на Нину, и ему стало стыдно. Ведь он в сапожках, а Нина – в туфлях. Как же она перейдет?

«Ой, как нехорошо я сделал, – подумал Андрейка. – Почему я сразу не увидел, что Нина в туфлях?»

Мальчик вернулся назад, подошел к Нине и говорит:

– Это я хотел узнать, глубоко ли. Ведь переправляться будем вдвоем.

– Как? – удивилась Нина. – Ведь я в туфлях.

– Садись мне на спину, – сказал Андрейка. Нина села Андрейке на

спину, и мальчик перевез ее.

Василий Сухомлинский
Мамин арбуз

Летом мама оставляет на хозяйстве семилетнего сына Костика. Сама идет на целый день на работу, а ему приказывает: «Сиди дома, корми кур, полей капусту в огороде, когда жара спадет».

Сегодня у Костика день выдался и счастливый, и трудный. Счастливый, потому что утром, как только мама ушла на работу, пришел дед Матвей и принес два арбуза. На бахче арбузы были еще зеленые, Костик это хорошо знал. Он долго расспрашивал деда Матвея, где же он взял эти два арбуза, а дед молчал и только улыбался.

– Вот твой, – показал дед на меньший арбуз, – а это – мамин.

Конечно, по-другому и быть не может: мама большая – ей и арбуз побольше.

– Сейчас разрезать твой арбуз или ты сам разрежешь? – спросил дед Матвей.

– Сейчас, дедушка, сейчас, – с нетерпением попросил Костик. Дед разрезал арбуз. Он был красный и душистый.

Костик смаковал, ел медленно, старался продлить удовольствие, а дед сидел молча и иногда усмехался. Усмешка деда была какая-то странная – невеселая.

Дед ушел. Костик доел арбуз. Еще раз обгрыз корочки. Пошел погулял, вернулся. Хотел еще раз обгрызть корочки, но обгрызать больше было уже нечего.

Мамин арбуз лежал на столе. Костик старался не смотреть на него, но время от времени будто кто-то поворачивал его голову к арбузу.

Чтобы не смотреть на арбуз, Костик пошел во двор. Дал курам ячмень, вытащил ведро воды из колодца.

Его неудержимо тянуло в хату. Он открыл дверь, сел возле стола, дотронулся до арбуза.

«А если половинку съесть?» – подумалось ему.

Но от этой мысли Костику стало стыдно. Он вспомнил невеселую дедову усмешку. Ведь невеселой она была потому, что он не угостил дедушку – не дал ему ни одной дольки.

От стыда Костик ушел из дома. Он пошел в сад и сел под шелковицей. Там он долго сидел и смотрел на белые тучи в голубом небе. Смотрел, пока не уснул.

Проснулся Костик вечером. Солнце садилось за горизонт.

«Скоро и мама придет», – подумал Костик.

Когда мама подходила к дому, Костик вынес навстречу ей арбуз.

– Это вам, мама, – радостно сказал он. Мама разрезала арбуз и приглашает:

– Ешь, Костик.

– Нет, это вам, мама, – отвечает Костик. – Ешьте, пожалуйста.

Такого внимания мама еще не знала. Она с удивлением посмотрела в радостные глаза сына и взяла ломтик арбуза.

Василий Сухомлинский<
Стеклянный Человечек

У одного Мальчика был маленький друг – Стеклянный Человечек. Был он совершенно прозрачный и имел чудесное свойство: угадывать, что думает и переживает его друг Мальчик. Не выучил Мальчик уроки и собирается идти гулять – Стеклянный Человечек, уже не совсем прозрачный, а чуть-чуть помутневший, и говорит Мальчику:

– Нельзя думать так, Мальчик. Сначала дело сделай, а потом иди гулять.

Стыдно станет Мальчику, он принимается за дело: выучит уроки, а потом идет гулять. Человечек молчит и становится прозрачным.

Однажды у Мальчика заболел товарищ, с которым он сидел за одной партой. Прошел один день, второй день – а мальчик и не вспоминает о друге. Смотрит, а Стеклянный Человечек стал темный, как туча.

– Что я сделал или подумал плохого? – с тревогой спросил Мальчик.

– Ты ничего не сделал плохого, ничего не подумал плохого… Но ты забыл о своем товарище.

Стыдно стало Мальчику, и он пошел к больному другу. Понес ему цветы и большое-большое яблоко, которое подарила ему мама.

Так Стеклянный Человечек учил Мальчика жить. Это была его совесть.

Виктор Драгунский
Тайное становится явным

Я услышал, как мама сказала кому-то в коридоре:

– …Тайное всегда становится явным.

И когда она вышла в комнату, я спросил:

– Что это значит, мама: «Тайное становится явным»?

– А это значит, что если кто поступает нечестно, все равно про него это узнают, и будет ему стыдно, и он понесет наказание, – сказала мама.– Понял?.. Ложись-ка спать!

Я почистил зубы, лег спать, но не спал, а все время думал: как же так получается, что тайное становится явным? И я долго не спал, а когда проснулся, было утро, папа был уже на работе, и мы с мамой были одни. Я опять почистил зубы и стал завтракать.

Сначала я съел яйцо. Это еще терпимо, потому что я выел один желток, а белок раскромсал со скорлупой так, чтобы его не было видно. Но потом мама принесла целую тарелку манной каши.

– Ешь! – сказала мама.– Безо всяких разговоров!

Я сказал:

– Видеть не могу манную кашу! Но мама закричала:

– Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Ешь. Ты должен поправиться.

Я сказал:

– Я ею давлюсь!..

Тогда мама села со мной рядом, обняла меня за плечи и ласково спросила:

– Хочешь, пойдем с тобой в Кремль?

Ну еще бы… Я не знаю ничего красивее Кремля. Я там был в Грановитой палате и в Оружейной, стоял возле царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И еще там очень много интересного. Поэтому я быстро ответил маме:

– Конечно, хочу в Кремль! Даже очень! Тогда мама улыбнулась:

– Ну вот, съешь всю кашу, и пойдем. А я пока посуду вымою. Только помни – ты должен съесть все до дна!

И мама ушла на кухню.

А я остался с кашей наедине. Я пошлепал ее ложкой. Потом посолил. Попробовал – ну, невозможно есть! Тогда я подумал, что, может быть, сахару не хватает? Посыпал песку, попробовал… Еще хуже стало. Я не люблю кашу, я же говорю.

А она к тому же была очень густая. Если бы она была жидкая, тогда другое дело, я бы зажмурился и выпил ее. Тут я взял и долил в кашу кипятку. Все равно было скользко, липко и противно. Главное, когда я глотаю, у меня горло само сжимается и выталкивает эту кашу обратно.

Ужасно обидно! Ведь в Кремль-то хочется! И тут я вспомнил, что у нас есть хрен. С хреном, кажется, почти все можно съесть! Я взял и вылил в кашу всю баночку, а когда немножко попробовал, у меня сразу глаза на лоб полезли и остановилось дыхание, и я, наверно, потерял сознание, потому что взял тарелку, быстро подбежал к окну и выплеснул кашу на улицу. Потом сразу вернулся и сел за стол.

В это время вошла мама. Она посмотрела на тарелку и обрадовалась:

– Ну что за Дениска, что за парень-молодец! Съел всю кашу до дна! Ну, вставай, одевайся, рабочий народ, идем на прогулку в Кремль! – И она меня поцеловала.

В эту же минуту дверь открылась, и в комнату вошел милиционер. Он сказал:

– Здравствуйте! – и подошел к окну, и поглядел вниз.– А еще интеллигентный человек.

– Что вам нужно? – строго спросила мама.

– Как не стыдно! – Милиционер даже стал по стойке «смирно».– Государство предоставляет вам новое жилье, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом, а вы выливаете разную гадость за окно!

– Не клевещите. Ничего я не выливаю!

– Ах не выливаете?! – язвительно рассмеялся милиционер. И, открыв дверь в коридор, крикнул: – Пострадавший!

И к нам вошел какой-то дяденька.

Я как на него взглянул, так сразу понял, что в Кремль я не пойду.

На голове у этого дяденьки была шляпа. А на шляпе наша каша. Она лежала почти в середине шляпы, в ямочке, и немножко по краям, где лента, и немножко за воротником, и на плечах, и на левой брючине. Он как вошел, сразу стал заикаться.

– Главное, я иду фотографироваться… И вдруг такая история… Каша… мм… манная… Горячая, между прочим, сквозь шляпу и то… жжет… Как же я пошлю свое… фф… фото, когда я весь в каше?!

Тут мама посмотрела на меня, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник, а уж это верная примета, что мама ужасно рассердилась.

– Извините, пожалуйста, – сказала она тихо, – разрешите, я вас почищу, пройдите сюда!

И они все трое вышли в коридор.

А когда мама вернулась, мне даже страшно было на нее взглянуть. Но я себя пересилил, подошел к ней и сказал:

– Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!

Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:

– Ты это запомнил на всю жизнь? И я ответил:

– Да.

Василий Сухомлинский
Как Федя почувствовал в себе Человека

Пошел Федя вместе с мамой на колхозное поле картофель копать. – Восемь лет тебе, – решила мама, – работать надо по-настоящему.

Заняла мама четыре рядка, а Федя – один. Подкапывает мама куст, а Федя выбирает из ямки картофелины и бросает в ведро.

Не хочется Феде работать. Выберет из куста те картофелины, что сверху лежат, а к тем, что внизу, землей покрыты, добираться не хочется. Мама заметила такую работу, выбрала картофелины, оставленные Федей, и говорит:

– Разве тебе не стыдно? Человек же смотрит и видит все.

Оглядывается вокруг себя Федя с удивлением:

– Где же тот Человек? Что он видит?

– В тебе, Федя, Человек. Он все видит, все замечает, но только ты не всегда прислушиваешься к тому, что он тебе говорит. Вот попробуй, прислушайся, услышишь голос Человека в себе, он тебе скажет, как ты работаешь.

– Где же он во мне – Человек? – спрашивает Федя, еще больше удивляясь.

– В голове твоей, и в груди, и в сердце, – объяснила мама.

Федя перешел к новому кусту, выбрал картофелины, лежавшие сверху. Хотел было оставить этот куст и перейти к другому… вдруг как будто бы, в самом деле, кто-то упрекает: что же ты делаешь, Федя? Ведь там еще есть картофель, под землей. Удивился Федя, оглядывается. Никого нет, а как будто бы кто-то смотрит на его работу и стыдит.

«И в самом деле, наверное, Человек видит мою работу», – подумал Федя, вздохнул и, разгребая землю, нашел еще несколько крупных картофелин.

Веселее стало Феде, вздохнул он облегченно. Даже песенку запел.

Работает мальчик час, работает второй – все больше удивляется.

Думает: зачем так глубоко разгребать землю, нет ведь там, наверное, картофеля… Но не успеет засесть в голове эта мысль, как кажется ему, что кто-то увидел эту мысль. Стыдно становится Феде. Но и радостно. Почему радостно, он не может дать себе отчета, а вот почему стыдно, он понимает: не хочется быть плохим.

«Хороший это друг – Человек», – думает Федя.

Василий Сухомлинский
Красивое и уродливое

Мария Ивановна сказала: «Дети, подумайте, что вам кажется самым красивым, а что – самым уродливым. Подумайте и напишите об этом».

Я долго думала: что же самое красивое?

Самое красивое – мраморные цветочки ландыша. Они такие нежные и ласковые. Когда смотришь на них, становится радостно. Хочется сделать что-то хорошее. Хочется, чтобы люди говорили обо мне, что я хорошая, послушная девочка, добрая мамина и папина дочь.

Самое красивое – когда люди делают один другому хорошее. Однажды случилось вот что. Под высоким деревом на лавочке сидел старый дедушка. Он ехал на автобусе, и ему стало плохо. Вышел из автобуса и сидит на лавочке. Мама пригласила его домой, дала лекарство, накормила. Дедушка отдохнул и поехал домой.

А самое уродливое было вот что. У одного мальчика умерла бабушка. Старая-старая, девяносто лет. И он не пошел на похороны. А когда бабушка болела – не ходил к ней. Неужели ему не больно? Самое уродливое, когда человек становится злым, бессердечным.

Дмитрий Пантелеев
Честное слово

Мне очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живет, и кто его папа и мама. В потемках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застегиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашел в садик, – я не знаю, как он называется, – на Васильевском острове, около белой церкви. Была у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер.

Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошел к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шел очень быстро. Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет.

Я свернул на боковую дорожку – там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах; какая-то будка или сторожка. А около ее стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.

Я подошел и окликнул его:

– Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

– Ничего.

– Как это ничего? Тебя кто обидел?

– Никто.

– Так чего ж ты плачешь?

Ему еще трудно было говорить, он еще не проглотил всех слез, еще всхлипывал, икал, шмыгал носом.

– Давай пошли, – сказал я ему. – Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.

И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдернул руку и сказал:

– Не могу.

– Чего не можешь?

– Идти не могу.

– Как? Почему? Что с тобой?

– Ничего, – сказал мальчик.

– Ты что – нездоров?

– Нет, – сказал он, – здоров.

– Так почему ж ты идти не можешь?

– Я – часовой, – сказал он.

– Как часовой? Какой часовой?

– Ну, что вы – не понимаете? Мы играем.

– Да с кем же ты играешь?

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

– Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверно, мальчик все-таки болен и что у него голова не в порядке.

– Послушай, – сказал я ему. – Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь – с кем?

– Да, – сказал мальчик. – Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: «Хочешь играть в войну?» Я говорю: «Хочу». Стали играть, мне говорят: «Ты сержант». Один большой мальчик… он маршал был… он привел меня сюда и говорит: «Тут у нас пороховой склад – в этой будке. А ты будешь часовой… Стой здесь, пока я тебя не сменю». Я говорю: «Хорошо». А он говорит: «Дай честное слово, что не уйдешь».

– Ну?

– Ну, я и сказал: «Честное слово – не уйду».

– Ну и что?

– Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

– Так, – улыбнулся я. – А давно они тебя сюда поставили?

– Еще светло было.

– Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

– Я думаю, – они ушли.

– Как ушли?

– Забыли.

– Так чего ж ты тогда стоишь?

– Я честное слово сказал…

Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось – хоть лопни. А игра это или не игра – все равно.

– Вот так история получилась! – сказал я ему. – Что же ты будешь делать?

– Не знаю, – сказал мальчик и опять заплакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул, взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где ж их сейчас найдешь, этих мальчишек?.. Они уже небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят. А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось…

– Ты, наверно, есть хочешь? – спросил я у него.

– Да, – сказал он, – хочу.

– Ну, вот что, – сказал я, подумав. – Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.

– Да, – сказал мальчик. – А это можно разве?

– Почему же нельзя?

– Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

– Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник…

И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный, так в чем же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только сказал: «Подожди минутку», – а сам, не теряя времени, побежал к выходу…

Ворота еще не были закрыты, еще сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдет ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице. Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие- то черные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошел высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелеными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел – за углом, на трамвайной остановке – защитную командирскую фуражку с синим кавалерийским околышем. Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке. И вдруг, не успел добежать, вижу – к остановке подходит трамвай, и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

– Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор!

Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:

– В чем дело?

– Видите ли, в чем дело, – сказал я. – Тут, в саду, около каменной будки, на часах стоит мальчик… Он не может уйти, он дал честное слово… Он очень маленький… Он плачет…

Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

– При чем же тут я? – сказал он. Трамвай его ушел, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чем дело, он не стал раздумывать, а сразу сказал:

– Идемте, идемте. Конечно. Что же вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять – но на этот раз очень тихо – плакал. Я окликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

– Ну, вот, я привел начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

– Товарищ караульный, – сказал командир. – Какое вы носите звание?

– Я сержант, – сказал мальчик.

– Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост.

– Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:

– А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звездочек…

– Я – майор, – сказал командир.

И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:

– Есть, товарищ майор. Приказано оставить пост.

И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались.

И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.

Не успели мы втроем выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.

Майор протянул мальчику руку.

– Молодец, товарищ сержант, – сказал он. – Из тебя выйдет настоящий воин. До свидания.

Мальчик что-то пробормотал и сказал: «До свидания».

А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.

Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.

– Может быть, тебя проводить? – спросил я у него.

– Нет, я близко живу. Я не боюсь, – сказал мальчик.

Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему, действительно, нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.

А когда он вырастет… Еще не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек. Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком. И я еще раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.

Василий Сухомлинский
Не забывай про родник

– Видите, дети, этот сожженный солнцем пустырь? – спросил учитель.

– Видим, – ответили дети.

– Теперь же послушайте быль. Вот здесь, на месте этой пустоши, много-много лет назад был глубокий пруд, в нем водились карпы и караси, по берегам пруда росли вербы, можно было из села выплыть на челноке и приплыть к этим тенистым дубам, их здесь было много. В лесу водились белки.

Что же произошло, почему исчез пруд?

Это старинное село. Говорят, выкопали этот пруд люди давно и поселились на берегу. Но заметили, что пруд заносит илом. Сошлись крестьяне на сходку и решили: каждый, кто выкупался в пруду или просто пришел на берег полюбоваться красотой, должен набрать ведро ила и вынести за склон балки, высыпать в поле.

Люди придерживались этого порядка. У берега, на вербовых кольях, висели деревянные ведра. Для взрослых мужчин – большие, как половина нынешней бочки. Для женщин и подростков – поменьше. Для детей – маленькие. Только тот, кого матери приносили на руках, не платил трудом за радость и удовольствие.

Пруд с каждым годом становился чище и глубже. Но вот приехала в село семья – отец, мать, четверо сыновей и две дочери. Поселились они на околице, рядом с прудом. И взрослые, и дети из этой семьи купались в пруду, а за ведра не брались. Поначалу люди как-то и внимания особого не обратили на это. Но потом заметили, что многие подростки делают так же: купаются, но ил не выносят.

Старики стали увещевать молодежь: что же вы делаете? А подростки отвечают: раз одним можно, то и нам можно.

Константин Ушинский
Брат и сестра

Сережа и Аннушка остались дома одни, и брат сказал сестре:

– Пойдем, поищем, не осталось ли в доме чего-нибудь вкусного, и полакомимся.

– Если б ты повел меня в такое место, где нас никто не увидит, то, пожалуй, я пошла бы с тобою, – отвечала Аннушка.

– Пойдем в кладовую: там мы найдем что-нибудь хорошенькое, и никто нас не увидит.

– Нет, Сережа, там может увидеть нас сосед: он колет на дворе дрова.

– Ну, так пойдем в кухню, – уговаривал Сережа сестру, – там стоит целый горшок меду, и мы намажем себе по большому ломтю хлеба.

– В кухне увидит нас соседка: она, верно, теперь сидит у окна и прядет.

– Ах, какая же ты трусиха, Анюта, – сказал маленький лакомка, – пойдем, если так, в погреб кушать яблоки; там уже наверно нас никто не увидит.

– Ах, милый Сережа, неужели ты думаешь, что в погребе нас никто не увидит?.. Разве ты не знаешь о Том, Кто видит через стены и от которого в темноте нельзя скрыться?

Сережа испугался.

– Правда твоя, сестрица, – сказал он, – Бог видит нас и там, где человеческий глаз ничего не видит; а потому ни наедине, ни в темноте не должны мы делать ничего такого, чего не смели бы сделать при других и при свете.

Василий Сухомлинский
Заболел врач

Это произошло в высоких Карпатских горах. После метели горы покрылись туманом. Три дня шел снег, метелью занесло дороги и тропки. К маленькому горному селу ни дойти, ни доехать, ни самолетом долететь.

В селе была больница. Там лежали семь больных. Одна маленькая девочка тяжело больна. Ей надо делать операцию.

И вдруг случилось несчастье: тяжело заболел врач. Он не мог встать, все тело его горело, как в огне.

А в палате стонала девочка.

К дому врача пришло много людей. Они стояли в молчании и скорби. Люди ждали: может, врачу станет легче, может он встанет и сделает больной девочке операцию.

Квартира врача была рядом с палатой, где лежала девочка. На рассвете, когда к врачу вернулось сознание, он услышал тихий стон. Это стонала девочка.

Собрав все свои силы, доктор встал. Он надел белый халат. Его поддерживали под руки медицинские сестры. Он сделал операцию.

Когда операция была закончена, доктор опять потерял сознание. Он лежал в кровати, и некому было ему помочь, ведь другого врача в селе не было.

А туман стоял такой густой, что к горному селу нельзя ни подъехать, ни подойти, ни прилететь на самолете.

Ночью доктор умер. А девочка выздоровела.

Тамара Ломбина
Письмо бабушке

Здравствуй, бабушка!

Вот я пишу тебе письмо. Ты меня даже и не просила, а я сам написал…

Я живу хорошо, только скучаю по тебе очень. Я помню, как я писал сочинение на Восьмое марта в прошлом году и в нем написал про твои руки, потому что подглядел у Надьки Мирошкиной, а сам ничего такого и не испытывал.

Мне теперь стыдно… Ты прости меня за то, что я не хотел тебе писать писем, за то, что не ходил тебя проведывать, когда ты лежала в больнице, а убегал в кино, а маме говорил, что нас учительница на дополнительные занятия собирала. Я тогда не умел думать о том, что тебя может не стать… Я помню, как ты мне в больнице говорила, что человек жив до тех пор, пока его помнят. Я тебя буду долго-долго помнить. Бабулечка, миленькая моя, я теперь помню твои руки, все твои морщинки, даже помню, как пахнут они: оладушками и сол¬нышком.

Я очень плохой мальчик, а ты «низачто» меня любила, а я не умел любить тебя даже «зачто». А теперь я научился тебя любить, а ты этого не знаешь.

Вовка вчера при мне обидел свою бабушку, и я его надрал, но он ничего не понял. Неужели все такие же, как и я? Как страшно об этом думать…

Я только успокаиваю себя тем, что тебе сейчас, когда ты умерла, не больно…

Бабушка, я стану хорошим, правда-правда. Тебе не будет никогда за меня стыдно… и я попробую быть таким, каким я тебе всегда казался. И я найду твоего однополчанина, который вынес тебя тогда, на войне… если он еще жив…

Тамара Ломбина
Кошелек

Когда мальчишки стояли возле подъезда, мимо прошла бабушка из четырнадцатой квартиры. Она достала ключи, улыбнулась ребятам и сказала: «Доброго здоровьичка, деточки».

Ромка даже и не заметил, как у нее выпал кошелек. Видимо, когда она доставала ключи, а Генка Калашников, как кот, бросился на землю, что-то схватил и крикнул: «За мной!» Ребята, еще ничего не понимая, побежали за ним и за домом увидели, что в руках у Генки кошелек, в котором деньги.

– Видали! – раскраснелся Генка. – Побежали на аттракционы, эта «доброго здоровьичка» выронила, вот ворона.

Он так счастливо захохотал, что все ребята невольно присоединились к нему.

– Как это – аттракционы? – опешил Ромка. – Эта бабушка живет одна, с внуком.

Генка неожиданно больно и сильно толкнул Ромку в грудь и, зло сощурив глаза, прошипел: «А ты тогда беги, доложи бабке, что кошелек у нас, а мы скажем, что не видели кошелька, а ты его сам взял. И вот все это подтвердим. Правда?» Он повернулся к близнецам Даньке и Витьке. Те пожали плечами, но когда Генка сжал кулаки, они как заведенные закивали головами.

Ромка видел много разных боевиков в фильмах, и в них такими крутыми и умными казались воры и разбойники, а честные были такими лопухами, что за них, чего уж греха таить, было обидно – но сейчас Ромка чуть не заплакал. Бабушка жила с ним на одной площадке, и Ромка помнил ее, наверно, лет с трех. Она всегда говорила: «Вот мои вернутся домой, так приедет и мой внучек, будет тебе другом». Она угощала Ромку конфетами и приносила свежих пирожков. А сейчас Генка предлагает ее ограбить.

– Ну а хочешь, разделим по-честному все деньги. Мне больше, я первый увидел, а остальные поровну на три части.

Близнецы опять закивали своими круглыми светлыми головами, а Генка открыл кошелек, чтобы произвести, как он сказал, «честный раздел». В этот момент Ромка выхватил у Генки кошелек и спрятал его за спину.

– Ах, ты так! Ты хочешь все себе… – зло оскалил белые острые зубы Генка, и его серые глаза стали черными.

– Нет, – твердо ответил Ромка, – я хочу отдать деньги бабушке.

Генка размахнулся и треснул Ромку по уху так, что в голове у него зазвенело. Но Ромка неожиданно рванул с места и побежал к подъезду.

– Предатель, – неслось ему вслед, – мы теперь с тобой никогда не будем играть, все, ты для нас умер… А я тебя буду каждый день бить.

Угроза была очень сильной, и Ромка было притормозил, он знал, что Генка очень жестокий пацан. Уже у подъезда Ромка услышал, как его нагоняет Генка, и в этот момент из подъезда вышла заплаканная и расстроенная бабушка. Ромка протянул ей кошелек, а она так обрадовалась, что схватила Генку – он оказался ближе – и стала целовать его, приговаривая: «Золотые вы мои, спасители, мы ведь с внучком с голоду бы померли, нет у нас никого, а сейчас такие времена, что и у людей денег нет, не у кого одолжить. Я нынче пирожков напеку, приходите к вечеру, угощу, спасители вы мои».

Генка вывернулся из бабушкиных рук. Близнецы стояли, потупив головы. Ромка не был храбрецом, потому и дружил с Генкой и позволял помыкать собой, но сейчас он почувствовал, что ему, Ромке, наплевать на Генку, не боится он его. Да и вообще, не хочет больше с ним водиться. А с завтрашнего дня будет качать мышцы, чтобы и близнецов от Генки защитить…

 

Рассказы собрала Тамара Ломбина

Член Союза писателей России, кандидат психологических наук.

Автор 11 книг. Лауреат Всероссийского конкурса на лучшую книгу для детей «Наш огромный мир»